советников. И вот, дождавшись, казалось бы, столь чаемого признания со стороны семьи и приближённых отца, а главное, самого Рузвельта, она вдруг оказалось в тени кого-то, чья звезда сияет много ярче.

Слабым утешением Анне стала полезная информация о Кэти, полученная ею из самого неожиданного источника, а именно – от Гарри Гопкинса. Тем утром, прежде чем идти к отцу, она ещё наведалась к его немощному советнику. Анне было неловко из-за того, чем и как закончилось её предыдущее ночное посещение, и она хотела хоть как-то сгладить его последствия. Гопкинс однозначно считал, что она «излишне оберегает Рузвельта» и тем самым препятствует исполнению им своих президентских обязанностей{253}. Вот она и решила разубедить его в том, что вмешивается в дела отца сверх меры своего опыта и компетенции, а заодно «всячески умаслить его».

На её счастье, Гопкинс и сам успел успокоиться и с явной готовностью «мило принял» предложение Анны о разрядке напряжённости в их двусторонних отношениях. В знак признания того, что союзничество много лучше вражды, он, в свою очередь, протянул ей руку дружбы и передал фигуральную «трубку мира» в форме пикантной подробности из личной жизни милой и талантливой мисс Гарриман. «Гарри говорит, что у неё полтора-два года назад был бурный роман не с кем-то, а с нашим Ф.-мл. [т. е. с Франклином Делано Рузвельтом, младшим братом Анны]», – писала Анна мужу Джону{254}. Конечно, Франклин-младший с его густыми светлыми волосами и невероятно широкой улыбкой был самым красивым из четырёх братьев Рузвельтов (и единственным из них с намёком на подобие подбородка). Но он при этом был ещё и женат на богатой наследнице Этель Дюпон. Гарри же сообщил Анне, что у Кэти с Фрэнком случилось мимолетное, но незабываемое любовное приключение, когда её брат был в Лондоне проездом по каким-то военно-морским делам в период пребывания там Гарриманов, скорее всего, в июне 1942 года{255}. Важнее всего в этой истории было то, что она не относилась к разряду досужих сплетен. Гарри доподлинно знал, что роман этот действительно имел место, поскольку «ему лично приходилось то и дело носить письма между ними!»{256} Так что Кэти была далеко не столь правильной и прямодушной, как хотела казаться.

Сама же Кэти, выгуливая подопечных по строго отведённой им садово-парковой зоне, оставалась в неведении относительно истинных чувств, питаемых к ней Анной. Да если бы она даже и уловила не самый высокий градус благорасположения со стороны дочери президента, её это, вероятно, ничуть бы не задело, ещё в Лондоне у неё был случай, когда её коллега-корреспондент Международной службы новостей по имени Инес Робб вдруг вздумала зачем-то люто возненавидеть Кэти всего-то после пары личных встреч. Инес с какой-то стати решила (и сама себя в этом твёрдо убедила), будто Кэти хочет использовать её сюжеты – и принялась настойчиво добиваться её, Кэти, увольнения. Никакие истерики Инес не поколебали тогда душевного равновесия Кэти. «Полагаю, женщины должны быть ревнивы, – написала она сестре, – но какая же это всё-таки тупость!»{257}

IX. 4 февраля 1945 г.

Молотов при встрече Черчилля и Рузвельта на аэродроме в Саках сказал, что Сталин ещё не в Крыму. На самом деле советский генсек к тому времени уже благополучно прибыл из Москвы в Крым на бронепоезде и удобно устроился за тремя кордонами охраны на госдаче в Кореизе. Особняк недавно подвергся основательной реконструкции. Под бдительным присмотром Лаврентия Берии рабочие-строители соорудили под ним бомбоубежище с армированным бетонным перекрытием двухметровой толщины, способным выдержать взрыв в результате прямого попадания пятисоткилограммового (в тротиловом эквиваленте) боеприпаса. И оттуда, из Кореиза, Сталин, по оперативным телефонограммам от Молотова, пристально следил за процессом прибытия, встречи и доставки союзных делегаций к местам их размещения{258}. Кроме того, Сталин откомандировал в Саки инкогнито несколько врачей – оценить со стороны по внешним признакам состояние здоровья Франклина Д. Рузвельта и сообщить ему своё мнение: правда ли, что оно серьёзно ухудшилось? Врачи эти слухи подтвердили{259}.

Во второй половине следующего дня, дав гостям как следует выспаться с дороги и обустроиться, неуловимый Сталин решил, наконец, появиться – и нанес приветственный визит британскому премьер-министру. Сами англичане ожидали Сталина в Воронцовском дворце к трём часам пополудни. Думая, что у неё в запасе достаточно времени, Сара поспешила в свой номер освежиться, но Сталин, решив, похоже, методически выводить заморских гостей из равновесия, прибыл раньше срока, застав британскую делегацию в фойе не в полном сборе. В результате Сара поприветствовать советского вождя при встрече не успела, да и сам Уинстон едва не опоздал это сделать{260}.

По большому счёту визит Сталина к Черчиллю был всего лишь данью вежливости. В ходе посещения Черчилль показал Сталину свой бесценный Картографический зал, откуда централизованно отслеживал динамику наступления войск союзников на всех фронтах. Оригинал Картографического зала он, естественно, показать не мог, поскольку тот остался в защищённом от нацистских бомб секретном бункере Военных помещений Кабинета министров под зданием Казначейства на Уайтхолле. Но штабные умельцы соорудили для Черчилля портативную версию Картографического зала, и премьер-министр брал её с собой во все поездки, чтобы и вдали от Лондона держать руку на пульсе боевых действий и отслеживать успехи союзных армий. Пока Черчилль хвастался своими географическими картами, они со Сталиным заодно «не без удовольствия обсудили» положение дел в Германии, где силы вермахта таяли на глазах, но от всякой конкретики и специфики, а там более от тем политического характера оба осмотрительно воздержались{261}. По прошествии получаса Сталин попрощался и тронулся дальше – на вторую и куда более значимую встречу.

Под видом визита вежливости Гарриман и Молотов договорились устроить в Ливадии приватную встречу Рузвельта со Сталиным, которая началась в 16:00 и прошла совсем в ином духе, нежели ни к чему не обязывавшее рандеву генсека с британским премьером. Сталин, со своей стороны, допустил к участию в этой встрече наркома иностранных дел Вячеслава Молотова и переводчика Владимира Павлова, а вот Рузвельт ограничился переводчиком Чипом Боленом, а от услуг госсекретаря Стеттиниуса или посла Гарримана в очередной раз отказался{262}. Как неоднократно заявлял Черчиллю американский президент, он всецело полагался на крепкие личные отношения и взаимопонимание со Сталиным и не желал, чтобы между ними встревал кто бы то ни было из Государственного департамента. Рузвельту, как и Черчиллю, нужно было обсудить со Сталиным кое-какие вопросы общей военной стратегии, но он предпочел отложить этот разговор до назначенного на 17:00 совещания с участием начальников штабов союзников, а частную аудиенцию с советским лидером посвятить вопросам другого рода. В то время как Черчилль уже вовсю заглядывал вперёд, в послевоенное будущее, страшась «бесовщины», распространяющейся из Советского Союза по всему земному шару, Рузвельт считал, что западные союзники и СССР остаются едиными в их совместной борьбе с общим врагом. И теперь он снова обратился к образу этого врага, чтобы напомнить Сталину о нерушимой связи американского и советского народов. Конечно, сделанное Рузвельтом Анне по дороге в Ялту признание, что он теперь жаждет немецкой крови как никогда ранее, было вызвано впечатлением от опустошенного нацистами Крыма, но в то же время это была репетиция аналогичного заявления Сталину. И теперь президент чуть ли не дословно повторил свою гневную тираду, и добавил: он надеется, что Сталин ещё «поднимет тост за казнь 50 000 офицеров немецкой армии». Это было напоминание